Старик слабо усмехнулся.
– Дай разок курну, – попросил он.
Егор дал. Старик затянулся и закашлялся. Долго кашлял…
– Прохудился весь… Дым-то, однако, в брюхо прошел.
Егор хохотнул коротко.
– А где шибко-то болит? – спросила старуха, глядя на старика жалостливо и почему-то недовольно.
– Везде… Весь. Такая слабость, вроде всю кровь выцедили.
Помолчали все трое.
– Ну, пойду я, дядя Степан, – сказал Егор. – Скотинёшку попоить да ко́рма ей задать…
– Иди.
– Вечерком ишо зайду попроведую.
– Заходи.
Егор ушел.
– Слабость-то, она от чего? Не ешь, вот и слабость, – заметила старуха. – Может, зарубим курку – сварю бульону? Он ить скусный свеженькой-то… А?
Старик подумал.
– Не надо. И поисть не поем, а курку решим.
– Да бог уж с ей, с куркой! Не жалко ба…
– Не надо, – еще раз сказал старик. – Лучше дай мне полрюмки вина… Может, хоть маленько кровь-то заиграет.
– Не хуже ба…
– Ничо. Может, она хоть маленько заиграет.
Старуха достала из шкафа четвертинку, аккуратно заткнутую пробкой. В четвертинке было чуть больше половины.
– Гляди, не хуже ба…
– Да когда с водки хуже бывает, ты чо! – Старика досада взяла. – Всю жись трясетесь над ей, а не понимаете: водка – это первое лекарство. Сундуки какие-то…
– Хоть счас-то не ерепенься! – тоже с досадой сказала старуха. – «Сундуки»… Одной уж ногой там стоит, а ишо шебаршит кого-то. Не велел доктор волноваться-то.
– Доктор… Они вон и помирать не велят, доктора-то, а люди помирают.
Старуха налила полрюмочки водки, дала старику. Тот хлебнул – и чуть не захлебнулся. Все обратно вылилось. Он долго лежал без движения. Потом с трудом сказал:
– Нет, видно, пей, пока пьется.
Старуха смотрела на него горько и жалостливо. Смотрела, смотрела и вдруг всхлипнула:
– Старик… А, не приведи господи, правда помрешь, чо же я одна-то делать стану?
Старик долго молчал, строго смотрел в потолок. Ему трудно было говорить. Но ему хотелось поговорить хорошо, обстоятельно.
– Перво-наперво: подай на Мишку на алименты. Скажи: «Отец помирал, велел тебе докормить мать до конца». Скажи. Если он, окаянный, не очухается, подавай на алименты. Стыд стыдом, а дожить тоже надо. Пусть лучше ему будет стыдно. Маньке напиши, чтоб парнишку учила. Парнишка смышленый, весь «Интернационал» назубок знает. Скажи: «Отец велел учить». – Старик устал и долго опять лежал и смотрел в потолок. Выражение его лица было торжественным и строгим.
– А Петьке чего сказать? – спросила старуха, вытирая слезы; она тоже настроилась говорить серьезно и без слез.
– Петьке?.. Петьку не трогай – он сам едва концы с концами сводит.
– Может, сварить бульону-то? Егор зарубит…
– Не надо.
– А чего, хуже станавится?
– Так же. Дай отдохну маленько. – Старик закрыл глаза и медленно, тихо дышал. Он правда походил на мертвеца: какая-то отрешенность, нездешний какой-то покой были на лице его.
– Степан! – позвала старуха.
– Мм?
– Ты не лежи так…
– Как не лежи, дура? Один помирает, а она – лежи так. Как мне лежать-то? На карачках?
– Я позову Михеевну – пособорует?
– Пошли вы!.. Шибко он мне много добра исделал… Курку своей Михеевне задарма сунешь… Лучше эту курку-то Егору отдай – он мне могилку выдолбит. А то кто долбить-то станет?
– Найдутся небось…
– «Найдутся». Будешь потом по деревне полоскать – кому охота на таком морозе долбать. Зимнее дело… Что бы летом-то!
– Да ты чо уж, помираешь, что ли! Может, ишо оклемаисся.
– Счас – оклемался. Ноги вон стынут… Ох, господи, господи!.. – Старик вздохнул. – Господи… тяжко, прости меня, грешного.
Старуха опять всхлипнула.
– Степан, ты покрепись маленько. Егор-то говорил: «Не думай всякие думы».
– Много он понимает! Он здоровый как бык. Ему скажи: не помирай – он не помрет.
– Ну, тада прости меня, старик, если я в чем виноватая…
– Бог простит, – сказал старик часто слышанную фразу. Ему еще что-то хотелось сказать, что-то очень нужное, но он как-то стал странно смотреть по сторонам, как-то нехорошо забеспокоился… – Агнюша, – с трудом сказал он, – прости меня… я маленько заполошный был… А хлеб-то – рясный-рясный!.. А погляди-ко в углу-то кто? Кто там?
– Где, Степан?
– Да вон!.. – Старик приподнялся на локте, каким-то жутким взглядом смотрел в угол избы – в передний. – Вон же она, – сказал он, – вон… Сидит, гундосая.
Егор пришел вечером…
На кровати лежал старик, заострив кверху белый нос. Старуха тихо плакала у его изголовья…
Егор снял шапку, подумал немного и перекрестился на икону.
– Да, – сказал он, – чуял он ее.
Человеку во сне приснилась родная деревня. Идет будто он по берегу реки, бросает камешки в воду. В том месте реки – затон. Тихо-тихо. Никого – ни одной живой души вокруг. Деревня рядом, и в деревне как повымерло все. «Что же это такое – никого нет-то?» – удивился человек. И еще бросил камень в воду. Он беззвучно пошел ко дну. Человек еще бросил – большой. Камень без звука утонул. Человека охватил страх: «Что-то случилось», – подумал он.
И проснулся. И стал вспоминать. Деревня… Лет десять не был он там, а то и больше… Вспомнились серые избы, пыльная улица, крапива у плетней, куры на завалинке, покосившиеся прясла… А за деревней – степь да колки. Да полыхает заря в полнеба. Попадаются еще небольшие озерки; вечерами вода в них гладкая-гладкая, и вся заря – как в зеркале. Любилось сидеть на берегу этих маленьких озер, ни о чем не думалось… Только в душу с тишиной вместе вкрадывается беспокойно-нежное чувство ко всему на свете. Грустно немного, но кто-то будто шепчет на ухо, чуть слышно: подожди, подожди, дружок.